Неопубликованное. Моя родная сторона...

Ю.С. Попов,

с. Булзи Каслинского района

Челябинской области

Моя родная сторона…

Николаевыжуравли… В нескольких километрах к юго-западу от Булзей раскинулось большое Урёмное болото Тургояк, заросшее чахлой берёзкой, ивняком да камышами. Между высоких кочек, в течение всего лета стоит торфяная жижа, затянутая ряской и водорослями, под которыми таятся глубокие бучила. Бучило опасно для того, кто рискнул пройти через топи, будь то человек или зверь. Затянет, и концов не сыщешь.

Где-то в середине этой поймы поднимается поляна-остров, с твёрдой чернозёмной землёй, кое0где взрыхлённой кротовинами. Поляна плотно окружена всё теми же ивняками и камышом. Здесь распахнулось буйное сожительство всевозможных травянистых видов. Тут чемерица со своими жирными тёмно-зелёными листьями, кулигами разросшаяся череда, цикорий смотрит нежно-голубыми цветочками в мир Божий, щавель, эспарцеты, ромашки, хвощи, валерьяна… И многие-многие другие виды цветковых травянистых растений населяют Остров с его плодородной питательной средой.

Жёлто-зелёная заросль камыша, хмеля, волчьих ягод ажурно переплетают прибрежные кустарники и деревья, а за ними болото с его хлябями и топями. Только немногие из местных старожилов знают о единственной узкой, безопасной тропе, ведущей на Остров, в это царство разнообразного растительного мира.

На Острове селятся журавли-журавушки, осторожные, чуткие птицы. Тут они в безопасности, вольготно расхаживают по поляне, выискивая корм. Питаются журавли, пока не созреют хлеба, лягушками, ящерицами, личинками всевозможных насекомых, червями и другой мелкой живностью.

По мере созревания хлебов переходят на зерновые поля, особенно уважают горох.

Взрослый журавль имеет рост не менее одного метра. Ходит на высоких, крепких трёхпалых ногах, которые ему прекрасно служат вовремя передвижения по болоту. При полёте он пользуется ими, как рулями. Голова с острым тяжёлым клювом, увенчанная темно-красным орнаментом, возвышается на длинной шее. При движении, при каждом шаге голова челночно откидывается вперёд-назад. Туловище обтекаемой формы, ничего лишнего, оперение плотное, светло-серое, с белыми подкрылками.

В наших краях на журавлей не охотятся, люди считают за грех убить журавля.

При перелёте журавль покрывает тысячекилометровые расстояния, скорость в полёте развивает большую. Однажды мне пришлось ехать на автомашине по прямой полевой дороге, рядом с которой на небольшой высоте летели журавли. На спидометре восемьдесят, а они, плавно помахивая крыльями, приветливо перекликаясь, неслись, не отставая от машины.

Но возвратимся на Остров. Здесь журавли устраивают весенние брачные игры. Опьяневшие от весны и любви, они становятся беспечны, встревоженно шумливы. Только в этот период птиц можно рассмотреть с близкого расстояния. В другое время ближе, чем на триста метров они к себе не подпускают.

А зрелище завораживающее. Раскинув свои огромные крылья, журавли бегают по кругу, останавливаются, вытягивают вверх шею, щёлкают клювом, подпрыгивают, взлетают, вновь припадают к земле, издавая призывные гортанные звуки. Эти игры длятся несколько дней, и наконец, пары определяются в своём выборе. Начинается семейная трудовая жизнь. Подправляют старые гнёзда, из измельченного камыша строят новые.

Среди кочек, залитых до половины водой, устраивают площадку не менее полутора метров длиной. Она служит журавлям для взлёта и одновременно для выведения птенцов.

Яиц журавущка откладывает не более двух в заранее приготовленное углубление на поверхности гнезда. Яйцо тёмно-серого цвета, крупное, до трёхсот граммов весом. Во время высиживания самец обеспечивает её пищей. При появлении птенцов начинаются обоюдные хлопоты по вскармливанию прожорливого быстро растущего потомства. Если лето засушливое и пищи недостаточно, в гнезде остаётся один, более жизнеспособный птенец. Второго родители выталкивают из гнезда в кочки, где он погибает. Оставшегося вскармливают до полного его взросления и подъёма на крыло.

Когда птенец самостоятельно выходит из гнезда и начинает отыскивать пищу, взрослые приступают к обучению его летать, постоянно заманивая журавлёнка за собой. Постепенно молодая птица тянется за родителями и начинает летать. В это время журавли собираются в большие стаи, выбирая ровные поляны. Это настоящее лётное поле. Птицы то взлетают против ветра, то выстраиваются в вереницу, осваивают полёт «клином», то садятся, потом облетают вкруговую. При этом поднимают галдёж на всю округу.

Кормятся журавли, налетая на посевы зерновых культур. Пробивают в хлебах тропы, уплотняют их, чтобы можно было оттолкнуться, сделав один-два шага, и взлететь в любой момент. Взлетают высоко в небо, пересекая поле, трубно, зазывно вскрикивая и взмахивая крыльями, словно флагами, и исчезают за дальними перелесками, оставив уже слабо доносящиеся звуки своей тревожной осенней песни…

Я говорил сыну Николаю, хозяину этих зерновых полей, что травят журавли хлеба, приносят большой урон хозяйству. Эта потеря, – ответил он, – не сравнима с тем чувством, что пробуждается в душе, когда после долгой зимы в весеннем голубом небе прокричит, почти не видимый с земли, журавлик. Пусть он чаще парит над селом и несёт благостную весть о весне, о лете. Пусть они живут, журавли!..

На покос по Кутыряцкой дороге. Утро. Солнце ещё не показалось из-за горизонта, над полями туман. Кустарники, придорожная трава, густые вымахнувшие всходы яровых в крупных каплях росы. Я сижу на телеге с правой стороны, как и подобает, сидеть на телеге тому, кто правит лошадьми, левая нога упирается в переднюю тележную подушку, правая свободна, в левой руке вожжи взятые на перекрест. На ногах сапоги из козлиной кожи, видавшие виды, на голове кепка, одет я легко, от того и прохладно.

Сижу и ног под собой не чую! – доверили пару коней, закреплённую бригадиром по акту, в котором я расписался вместе с остальными мужиками. Лошадь в колхозе после войны ценилась наравне с теперешним авто или трактором, это было основное транспортное и тягловое средство. Сзади за мною по обеим сторонам телеги сидят девчонки и молодые бабоньки – солдатки, вдовушки отчаянные головушки, все в лёгких цветастых кофточках, латанных умелою рукой, все принаряженные и причёсанные по случаю первого покосного дня, первого выезда, словно на праздник едут. По середине телеги сложены мешки, сумки, корзинки с торчащими горлышками молочных бутылок с бумажными и деревянными пробками. Сзади привязан лагун с холодной водой из колодца – питьевой запас на весь рабочий день нашему звену. На телеге уложены грабли, вилы трёхрожковые – деревянные, верёвки для копновозов, летние хомуты.

Благо, что бригадир пока находится в бригаде. Заезжает на своей Ёлке (кличка лошади), запряжённой в ходочек, домой завтракать, а уж после завтрака основательно собирается на покосные елани контролировать, инспектировать, порядок наводить. А пока его нет, и мы сами с усами, и нам уж не мало лет – по десять и более. В обозе не меньше пятнадцати подвод, запряжённых парами, а мужики и старики – стогоправы не в счёт, они сами не против нашей затеи, «кто едет, тот и правит!».

И вот передняя подвода пошла быстрее и быстрее, а там впереди уже в два ряда выстраиваются. Та, которая шла за мною, пошла на обгон. Но не тут-то было, лошади мои, видно того и ждали – пошли поматывать, и пошла « говорить» телега от ударов кованых копыт об передки. Я уже на ногах, покручиваю вожжами над головой. Замахиваюсь плёткой, кони прут! Девки сгрудились на середине телеги, стоят на коленях, уцепились друг за друга, орут так, что в ушах режет, визг, крик: «Чья берёт?», «А ты, лупоглазый, куда прёшь?», « Пошёл ты!»… на обгоняющих. Вот уже обгон в три ряда, по дороге, по меже, по хлебу, всё равно, лишь бы обогнать, доказать, чьи лошади лучше бегают, да не дай Бог перед девчатами лицом в грязь, вот и стараются ребята, рано в ту пору взрослели.

И страждут хлеба яровые от бешеной скачки - забавы, но они ещё зелены, молоды, поднимутся, и следа не увидишь! А лошади, накануне отработав день в хомуте, и кроме травки в ночном ничего не видя более, откуда-то сил набрались, откуда такая прыть взялась, страшно посмотреть: уши прижаты, морды вытянуты, ноздри раздулись, только пар свищет, зубы оскалены, глаза с кровью, тело вытянулось в стрелу, бьют копытами по передкам, швыряют комья податливой почвы, прут!

Лошади, они видно тоже понимают, что такое соревнование, ведь родились они и выросли в колхозе. Но длится эта волынка не долго, сила у лошадей не бесконечна, выдыхаются, телеги перегружены, дорога вязкая, колёса врезаются в пашню. Тот, кто свернул на обгон, должен обладать двойным или тройным запасом сил, обгонять-то надо рядом с дорогой, по пашне. И вот сбавляют ход, становятся в строй одна, другая, третья, пыл слетает, успокаиваются расходившиеся гонщики, под незлобное переругивание, не доходившее до оскорблений.

А тем временем из-за дальних перелесков поднимается ярко красное светило. А воздух уж зазвенел песней, полившейся из женских уст. Песня раздольная, проголосная, на все лады льётся над хлебным полем. И уходят заботы и трудности нелёгкой крестьянской жизни, забывается всё, душа поёт, вместе с песней улетая вдаль. А впереди долгий трудовой день с изнурительной сельской работой. Но вечером снова играют песни на телегах, потому что домой, потому что закончен тяжкий день, и летит снова песня, словно гимн крестьянскому труду.

Наверное, если б не пели, то не выжить в этих гулаговских условиях. Людей, видно, Бог благословлял на песню, на отдохновение души от забот, хлопот и бедности, какой история человечества не знала досель. Пели песни разные, старинные и современные про Волгу – реченьку, про Ваньку – рекрута, а больше связанные с недавней войной: «В землянке», «Катюша», «Огонёк», «На позицию девушка провожала бойца». Эту песню успевали спеть два-три раза, пока добирались до дома или до поля, настолько она, эта песня, была связана с действительностью. Шёл только 1948 год, ещё не высохли слёзы о всех ушедших на позиции и канувших в вечность, и вновь и вновь песня об огоньке на девичьем окошке будоражила душу, возвращала в то недалёкое время, когда они ушли, милые и дорогие сердцу люди, не доказав, не долюбив, оставили своим красавицам только песню.

Нет ни единой семьи в селе, где бы не грустили, и не плакали о погибших близких. А жизнь брала своё. Молодость пела, цвела, взрослела, хотела жить, хотела счастья, воли и любви.

Гнездо коршуна. И вновь по Кутыряцкой дороге едем мы с мамой в болотную глухомань да на дальние вырубки, чтобы косить сено, так как ближние покосы выкашивал колхоз. Косила мать, а меня брала на покос за компанию, но когда сено подходило, и его надо было собирать в копны и сваживать на волокушах, подскребать и вытаскивать из кочек, работы хватало всем, большим и малым, страда есть страда.

«Лето-запасиха, зима-подбериха», – часто повторяла мать, чтобы запомнил и пронёс с собою эту поговорку, крестьянскую. Дорога на покос долгая, 10-12 километров, ползём на этой старой, измочаленной в колхозе лошадке долго. Лето кругом, хлеба встают стеной по обочинам, кукушка в осинниках гулко прославляет тепло да приволье, а в голове детство. А лет-то мне всего 10 – 11, и какая там забота о сене, о зиме и прочей важности. Детская пора неповторима, всё принимается как должное, как интересное открытие.

Тащится телега, летят с колёс пыльные струйки, едят комары и пауты нас и лошадь, солнце палит, а мы сидим на грохочущей в ухабинах телеге и смотрим на белый свет. Постоянно проезжали мимо огромной старой берёзы, она была так стара, что верхние сучья уже засохли, оголились, по корявому стволу виднелось множество дупел, проделанных дятлами, а толстенные сучья, словно огромные руки, раскинулись широко над полем. На самой вершине громоздилось большое сооружение из веток, травы и грязи – жилище коршунов, которые сидели на вершине и равнодушно наблюдали с высоты за всем происходящим. Если где-то поблизости зазевалась полёвка, суслик или пичуга беззаботно себя повела, они мгновенно оказывались в когтях у хищника. Коршун молнией пикировал и снимал добычу. Мастерство в воздухе у этой птицы высококлассное, не касаясь земли, по кривой, он снимал живность и свечкой взвивался вверх. Я несколько раз наблюдал охоту коршуна, и хотелось постоянно смотреть на эту ловкость, мастерство и красоту. Очень уж хотелось узнать, что там, в гнезде, и какое оно у таких птиц, и яйца, наверное, отложены огромные? А если цыплята ещё не летают и можно взять одного и приучить охотиться на зайцев. Добычей яиц диких птиц мы занимались каждую весну. Шли послевоенные полуголодные годы, и яйца сорок, ворон, куропаток, были великим лакомством у нас, у деревенской ребятни.

Снег лежит, а мы уже летаем по перелескам. На отдельно стоящих берёзах – вороньи гнёзда, на кустах ивняка, чернотала, залитых водой или в осевших песчаных снежных сугробах – сорочьи. Тут же в лесу на небольшом костерке пекли яичницу, каждый носил с собой «сковородку» – кусок жестянки. На раскалённую над костром железку били яйца, они быстро пеклись и ещё быстрее исчезали в наших прожорливых ртах. Промысел этот продолжался, пока яйца не запаривались, тогда они были не пригодны. А пока утиные яйца мы добывали на болоте, капалухины – в лесу, чибиса-пигалки – на пашне. А если сорочьи гнёзда окружены глубоким снегом, самый надёжный способ достичь их босиком, ничто не мешает, не останется обувка в глубоком снегу, быстро и ловко долетаешь по тёплому талому снегу до кустов, наверх в гнездо и быстро обратно, только красные пятки мелькают по холоду. И всё обходилось, никаких хворей простудных. Наверное, сорочьи яйца выручали. Про гнездо коршуна я думал много дней, как к нему подобраться. И вот однажды, проезжая в очередной раз мимо большой берёзы, я уговорил маму немножко подождать на дороге, пока я сбегаю к берёзе и посмотрю, что там в гнезде.

Мать из интереса, наверное, хотела посмотреть, что получится, на что способен её десятилетний сын. Я на крыльях полетел по пшеничному полю к заветной берёзе. Когда приблизился вплотную, она оказалась такая толстенная и страшная! Но, невзирая на неприветливость, я стал карабкаться по стволу, словно по стене сложенной из дикого камня. Добравшись до первых сучьев, за которые не возможно было схватиться или обнять их, такими они оказались толстыми, что я растерялся. Хотел слезть обратно, но переборол страх и стал карабкаться выше, уж очень хотелось заглянуть в гнездо, но не тут-то было. Добравшись до гнезда, упёрся в него головой. Оно оказалось огромным, руками до края не достать, не то, что заглянуть сверху. Я уцепился за сук, посмотрел вниз, какой высокой оказалась эта старая берёза. Я представить себе не мог, что делать дальше? А дальше события развивались так. Началась атака коршунов, они с криком (знаете, как кричат коршуны?) взлетали и молнией проносились надо мною, обдавая ветром и помётом, пикировали без остановки, спасения не было, только вниз. Я закрыл глаза и стал спускаться, стал орать, потом звать мать, потом без разбора полетел вниз. Как оказался на земле не помню. Изодранный, обляпанный птичьим помётом, неудачно и постыдно завершил свой подвиг на гнездо коршуна.

Шли годы, коршуны всё продолжали прилетать в своё логово. Откладывали яйца, которые я не мог видеть, выводили птенцов, выкармливали их, а после неподвижно сидели, отдыхая на верхних голых сучьях. Когда приходила пора перелёта в тёплые края, долго кружили они над полем, совсем не махая крыльями, забираясь высоко в небесную синь. А когда улетали на юг, я не видел, наверное, ночью. И так стояла эта старая берёза среди поля, пока её не выкорчевали колхозники, мешала она при движении широкозахватных почвообрабатывающих агрегатов. Урожайность хлеба не повысилась, а берёза исчезла бесследно, а вместе с нею исчезли и коршуны с того поля, что у Татарской могилки, нет их там и теперь.

Леська. Едем мы на быке Леське с матерью за жердями осиновыми в Ширинкин колок. В деревне обветшали плетни и изгороди, дорог нет, просто наезженная колея посредине улицы с рытвинами да ямами, заполненными застоялой позеленевшей водой. Травушка-муравушка застилает всё незанятое пространство. Тропка к колодцу да дорожка на речку, да посередине улицы кое-как натоптанная колея, вот и все пути-дороги. Непроходимые заросли конопли да пустырника, на которых ползают изумрудные жучки, блестя своими зелёно-фиолетовыми надкрылками на солнце. Куры копошатся в пыли в зарослях репейника, да коршун кружит над деревнею, высматривая добычу, а в след ему «шу-гу-у-у!..» несётся из какого-то двора. Хищник пернатый на это «шугу» какой-то бабки, ноль внимания, но уж если зазевалась мать-курица с цыплятами, он тут как тут, молнией мчится с неба во двор и с такой же силой взмывает вверх, а в когтях добыча. Вот и вся «шуга»! Полетел на кормёжку, только пушинка на воздушной волне ещё долго колеблется, медленно опускаясь на запылённую траву. Среди всего дневного умиротворения громыхает по улице телега, гружённая длинными осиновыми жердями. В телегу впряжён бык Леська, на возу восседаю я и правлю быка к своему огороду, который нам предстоит огородить.

И кто это придумал запрягать быка в оглобли? На Западе, говорят, быков впрягают в ярмо – две поперечные деревяги, дышло да заноза, вот и вся упряжь, да «цоб-цобе». А у нас хомут, дуга, которую бык иногда поддевает рогами, и она летит куда-то, седелко, черезседельник, вожжи, только вот ещё не додумались шлею наборную на быка надеть. Это не лошадь, а упрямое, глупое животное, созданное природой для обеспечения человека мясом да шкурой. Другого предназначения нет и не должно быть. В бригаде более половины тягла-быки, самых лучших лошадей отправили на фронт, остались клячи и быки. Лошадь становится рабочей не сразу, три-четыре года уйдёт.

В лес мы уехали рано, до солнышка, до оводов и жары, в надежде по холодку управиться с тяжёлой работой и вернуться домой. Но не получилось так, как было намечено. Приехав в «Ширинкин колок», быка распрягли, пустили пастись, привязав его вожжами к дереву. Сами принялись вырубать ровные, высокие, молодые осины, подтаскивать к возу и укладывать. Пока работали, из-за леса поднялось солнце, пахнул ветерок, зазвенели, зажужжали пауты и слепни, вначале единицы, а потом их становилось всё больше и больше, видно сидели ночью в траве и ждали солнца. Над быком уже сетка выткалась из оводов, он лёг в траву и крутит головой, не до еды.

Завязали воз грубой, словно кол, намокшей от росы верёвкой, затянули, как положено крест накрест, прочно, надёжно. Запрягли Леську, поехали!

Быкам удила не положены, их не обуздывают, а надо бы, потому идут они, куда желают, сколько не тяни за ту или другую вожжу, не свернёшь.

Только мы тронулись, как Леську больно укусили, в нежное место куда-то. Он замотал головой, завертел хвостом и ринулся в лесную чащу, увлекая за собой телегу и нас на возу. Протаранив мелколесье, бык запрягом упёрся в толстенную осину и лёг в траву, спасая своё брюхо от назойливой своры оводов. Приехали! На бычью голову посыпалась брань до слёз. Но сколько не ругайся, воз надо разбирать, телегу разворачивать на выход из леса, жерди перекладывать, работы много, принялись. Телегу пришлось разбирать, снимать колёса, оглобли, так как разворачиваться на колёсах место не позволяло. А Леська лежит в траве и жуёт спокойно. Оводы всё ожесточённее жалят и жалят, солнце пригревает, пот разъедает глаза, руки в ссадинах, лицо опухло от укусов, а пауты всё налетают и налетают, без передышки.

Нагрузили воз, завязали, затянули, надо запрягать быка, но он не встаёт, не желает выходить из травы. Бить его бесполезно, я в этом убедился давно. Бывало, что быков били чем попадя, если они закапризничают с возом в снегу ли, под дождём ли на грязной дороге, ни с места. «Ломай ему хвост!» - кричали бабы, но и при этой экзекуции бык оставался неподвижен, так что это не лошадь, животина упрямая. Был у нас, к счастью, кусочек хлебушка чёрного, как сама земля, дали Леське крошку, дали понюхать горбушку, у него появился интерес, он встал и пошёл за хлебом в сторону телеги, так мы его и подманили, запрягли, а хлеб он всё же съел, и поехали. И как он пустил бегом, от леса до деревни не близко. Леська не остановился, силища бычья. Прокатились мы с ветерком, только боялись за телегу, могла развалиться, но всё обошлось, тяжи и те не слетели.

И вот мы на своей улице громыхаем по колдобинам, везём жерди, будем огород городить.

Дядя Савва. Лошади тоже были всякие в бригаде. Особенно нам, малышне, не подчинялись, мы вынуждены были обращаться за помощью, но мужики неохотно кидались помогать, а дядя Савва-конюх бригадный, никогда не отказывал. Зимой он жил в доме, где располагалась бригада, а летом – на покосе. Лошади его знали, в любое время суток он заходил к ним в стойла не опасаясь. Нас же они кусали и норовили ногой ударить, больше наверно пугали. «Дядя Савва, поймай её, бегает, кусается, запрягать надо, – канючили мы. И выходил Савелий Игнатьевич в загон, и лошадь останавливалась, ждала.

Неделями он жил в поле, переезжая со станом с места на место, устраивал себе жилище из веток и травы, ночевал, и мы иногда с разрешения родителей оставались коней пасти. У костра за полночь, просыпали лошадей, они забирались в дальние глухие углы или уходили в хлеба. Тогда мы летали как угорелые в поисках коней по пояс мокрые в росистой траве, в густом, словно молоко, тумане. Попробуй сыщи их пока солнышко не выглянет, да туман не разгонит.

Однажды в самый разгар сенокоса, а это было на дальних участках в десяти километрах от дома, куда ведёт Кутыряцкая дорога, чтобы не гонять лишних лошадей, мы остались ночевать. Было нас человек 5-6 пацанов, и с нами дядя Савва. Днём солнце пекло нестерпимо, а к вечеру подул свежий ветер, налетая порывами, он раскачивал огромные старые берёзы, под которыми был устроен стан сено заготовителей.

Небо потемнело, дядя Савва стал нас торопить: «Ребятишки, дождь будет, давайте живо балаганы делать, быстрей, быстрей!» Тогда не было ни палаток, ни плащей, ни полиэтиленовых плёнок, вся надежда оставалась только на подручный материал, кусты да траву. Помню, я схватил топор и побежал вырубать берёзовую рогатину для основания балагана. Топор был типа колуна, только лучше наточенный, в дереве не застревал, проскакивал или отскакивал от него, и вот я умудрился рубануть этим топором себе по ноге, ударил по левой, между большим и средним пальцами. Рассёк сапог, сапоги были хромовые, мамкины, лёгонькие, ни один паут или слепень не мог прокусить. Ой, ой, рана, кровь, слёзы!.. Сапог жалко, будет мне за сапог. А дядя Савва ,наш спаситель и хранитель, быстро раскурил самокрутку, нажёг пепла и прилепил к моей ране. Я поорал немного и успокоился, хромая добрался до шалаша. И тут небо раскололось пополам, треснула страшная молния, прочертив вертикально небо и землю, ослепила, напугала. Воздух содрогнулся от резко ударившего грома, и полил дождь сплошным потоком больше чем из ведра. Гроза пошла по кругу над нашими покосами. Заканчивались, отдаляясь одни раскаты, подходили другие. За какое-то время всё вокруг взялось водой, наше укрытие промокло моментально, полились дождевые струйки, сверху и с боков подступила вода.

Выглянув наружу, можно было различить в водяной пыли силуэты лошадей, согнувшихся под потоками, да пляшущие дождевые фонтанчики по залитому водой лугу. Дождь лил до утра и даже утром не прекратился, продолжая равномерно низвергать с прежней силой, но без молний и грома.

«Что делать?» – теперь на покос никто не приедет много дней. Мы одни во всей округе, спастись от дождя негде, поесть, немного согреться также нечем, огня не разведёшь, потоп. Лошадей табун, их не бросишь, не оставлять же их тут. Под проливным дождём стали собираться домой, запрягли лошадей в две имеющиеся телеги, а остальных дядя Савва связал между собою. Верёвки были сняты с волокуш, верёвок было достаточно. Первую привязал к телеге, за хвост первой – вторую и так далее, получилось два длинных каравана. « Гоном гнать не получится, в хлеб полезут», – объяснил дядя Савва, и караваны тронулись. Лошади пошли, как учёные, видно тоже под дождём не сладко, поехали.

Выбрались на дорогу из леса. В пониженных местах стояли озёра воды, телега уходила полностью из-под ног, нас смывало, а дождь всё лил и лил, уже без громов и молний, но напористый, крупный, тёплый и беспрерывный. Нога моя была чем-то кое-как завязана. Мокрый, заляпанный грязью, голодный, но счастливый от того, что вырвался из этой страшной стихии, обрушившей на нас все хляби небесные.

А дома строгости, дома власть употребить горазды, но что же делать? Надо и это стерпеть. Просидел бы я дома на печке и не увидел бы этого всемирного потопа. Прекратился дождь, выглянуло солнышко, вода испарилась, и мы вновь на покосе видим ту же картину, что и вчера и позавчера, а что ночью тут было на этой воле, как тут расходилась непогодь, и представить трудно. Раскроенное молнией небо, раскаты грома с замиранием и оглушающим треском, такой разгул, такая огромность окружающего мира, а ты один среди этих покосных еланей, не властен над собою, целиком принадлежишь природе, слившись с нею, живёшь и дышишь по воле Господа Бога. Ты малая частичка того, что тебя окружает, непознанного, неизведанного мира, как трава. А дядя Савва сокрушался: «Ну, парень, влетит тебе дома-то…», и был прав. Всё он знал и сочувствовал, как мог, наш ангел-хранитель, наш Савелий Игнатьевич Шахматов.

Из его рассказов мы знали, что был он на Великой Отечественной войне и Первую Мировую войну захватил, и Гражданской хлебнул досыта.

В 1915 году был призван екатеринбургским воинским присутствием к службе в армии в 29-ю дивизию стрелком. В период формирования Красной Армии с 1919 года по 1921 год служил в 105-м Уральском кавалерийском полку, Отдельной 85-ой бригады. Великую Отечественную начал с 1 января 1942 года в 10-м кавалерийском полку стрелком, а через год был переведён в 8-ой тяжёлый механизированный отряд копёрщиком, строил переправы для тяжёлых механизированных частей. Три войны отшагал Савелий Игнатьевич.

Согласно словарю С.И. Ожегова, копёрщик – это человек владеющий копром – устройством для забивания свай при помощи движущейся на канате (тросе) чугунной «бабы».

С 1943 года до конца войны строил переправы через водные рубежи. Под обстрелом и бомбёжкой, забивал сваи в речное дно. В грязи и воде наш труженик – солдат Савелий Игнатьевич последнюю сваю забил в дно реки Эльбы в апреле 1945 года, переправляя тяжёлую технику на Берлин. О войне он не любил рассказывать, отзывался скупыми горькими словами. Отдав царской и советской армии десять лет своей жизни, он оставался сугубо гражданским человеком. Любил лошадей и всегда находился при них. В сиротском детстве пас коней у богатых мужиков, и однажды ночью угнали конокрады половину табуна, а четырнадцатилетний пастушок Савка спал крепким сном. Была жестокая физическая расправа за недосмотр, еле жив остался. Бабушка подобрала ночью истерзанного мальчишку и выхаживала целое лето. Ожил и снова к коням. Добрый по натуре, беззлобный, с приветливым взглядом, общительный и спокойный, эти качества в нём, наверное, лошади чувствовали и понимали его.

Однажды только, в первые годы колхозной жизни, пришлось Савелию Игнатьевичу по необходимости производственной уйти от лошадей работать в качестве прицепщика, но там постигло несчастье. Наехал на прицепщика неопытный тракторист, сломал рёбра, чуть жив остался. Выздоровел, но с этой бывшей травмой и на фронт ушёл. Перед войной, работая в колхозе конюхом, вырастил коня-тяжеловеса по кличке Ватага, за что был удостоен участия в ВДНХ в Москве. Там же в Москве впервые увидел полёты Чкалова.

Любовь к лошадям – увлечение всей жизни, и если на селе был праздник, выборы, масленица, свадьба, то лучший ямщик-кучер Савелий Игнатьевич.

Обойдён наградами, обойдён красивой добротной военной формой, ботинки да обмотки, ветхая одежда, пилотка да разношенная гимнастёрка без погон, так как брёвна носить на плече с ними неудобно. Трудяга, чернорабочий войны, сапёр, копёрщик, таким он и в Берлин вошёл, таким и домой вернулся. А сколько их трудяг безвестных затерялось в военное время, все они внесли свой вклад в дело Великой Победы, ради свободы своих близких, для себя же не получив ничего, кроме лишений.

Дожил до 86 лет Савелий Игнатьевич в семье младшей дочери Александры Савельевны в Екатеринбурге.

Немного продолжу разговор о колхозной жизни во время летней страды, проходившей в основе своей на дальних еланях, куда добирались всё по тем же линиям – дорогам. Жили в колхозе под девизом: «Колхозы должны быть богатыми, колхозники зажиточными». Сталин так сказал, но не везде так получалось, может где-то в утопической земле это и есть, только не у нас. Богатство, конечно, было. Был хлеб, мясо, молоко и другие продукты, но на стол колхознику они мало попадали.

Постоянные долги - оброки перед государством, которое пожирает всё выращенное людьми. Остаётся надеяться колхознику на своё приусадебное хозяйство, где в лучшем случае есть корова - подросток, свинья или две, десятка полтора кур, да в огороде четверть гектара посаженной картошки, чтобы прокормить всё это население. Все заботы-хлопоты по домашнему хозяйству ложатся на стариков, ребятишек. Да на внеурочное время, раннее утро и поздний вечер.

У колхозников воскресных дней не было. Всё девчоночье население борется с осотом на колхозных полях, который крепко и глубоко сидит в земле, его необходимо выдернуть с корнем, не оборвать, иначе сорный букет будет в 5 раз богаче. Он ещё и колючий, а рукавичек в колхозе нет, вот и стараются девчонки ухватить его у самой земли там, где стебель поглаже, склоняясь над каждым сорняком. В обеденный перерыв дают кусок настоящего хлеба, куда уж там до белого, но не травяной, да ещё лапши или каши чашечку, дома и этого нет в летнюю пору. Да записывают полтрудодня на человека, вот и бегут они в колхоз на работу, подражая своим матерям.

Однако о покосе я намеревался рассказать, о «Гусевом». Мужики от восьми лет и старше заняты на покосе, возят копны, тоже не лёгкое занятие. Подъём ни свет, ни заря, часов в 5-6 утра, и на полеводческую бригаду. В семь часов уж все у ворот бригады, ворота на засов, попробуй, опоздай, пойдёшь пешком на поле, километров десять топать будешь, Приезжаем на покос в розовой заре, туман клубится по низинам, роса на валах сена, кукушка в берёзах кукует, кони ржут, отдохнувшие за ночь. Часть лошадей оставляли ночевать в поле под присмотром конюха, чтобы подкормились и отдохнули и работали весь день. Когда сено скирдуют, не отдыхает народ, полчаса на обед и вновь за работу. Солнце уж поднялось высоко, согнало туман и сырость, сено в валках подсохло, копновозы готовы. У каждого шкета своя кобыла или мерин.

Вырубаются две молодые берёзки для волокуш, на вершинах сучья и ветки остаются, а комельки крепятся с помощью верёвки к поперечному катку, за который прицеплены постромки от летнего хомута. Вся эта премудрость соединяется и вяжется замысловатыми узлами верёвочными, которые надо уметь завязывать десятилетнему человеку на весь рабочий день.

Мужики помогают неохотно – «Вам платят, вы и завязывайте!..» – сидят курят и время тянут. Работа предстоит долгая, тяжёлая, с вилами троёнками у зарода. Платят копновозу 0,75 трудодня. В обед кисель из гороховой муки, чай со смородиной, которой в соседних кустах вокруг стана полным- полно, а остальное всё, что привезено из дома: кусок хлеба, варёную картофелину, а то и яйцо да молока бутылку – живи, не тужи. Ели не жирно и не до отвала, но все были стройные, звонкоголосые. Распевали бабы и девки песни, сидя на телегах. Возвращаясь с покоса, заслушаешься.

Лён. При подъезде к «Кутыряцкому колодцу» по одноимённой дороге - линии открывается «голубое озерко». Часть неба опустилось на нашу грешную землю, нежная голубизна среди окружающей зелени – цветущий лён.

Для обеспечения хозяйства в варавине, верёвках, холстине на мешки и полога, палатки, скатерти, попоны сеял колхоз лён. Лён-долгунец. Под лен выбирался участок плодородной земли с достаточным увлажнением, чистым от сорняков. Такие участки находились в пойме покосных перетеков – бывших когда-то речками.

Сеяли лён вручную, иногда сеялкой. Первый способ более эффективен, так как лучше выдерживается площадь питания семян. Семена мелкие, не требующие значительного заглубления, хорошо заделываются боронованием. Когда играет мираж, построенный на восходящих потоках нагретого воздуха, объемность голубизны цветущего льняного поля увеличивается, сливается с небосводом и кажется, что всё находится в голубом приветливом океане без конца и края.

Но ничто не вечно, через неделю лён отцветал, образуя круглые коробочки, из голубого превращался в янтарно - тёмный разлив, в коробочках вызревали гладкие округло-удлинённые семена, обладающие обволакивающим свойством, при их варке и приёме внутрь. Убирали лён вручную, выдёргивали, теребили его женщины и укладывали рядками для вылеживания, на скошенном и чистом покосном участке расстилали для просушки и дозревания волокна и семян.

После дозревания лён собирали и связывали в снопики, увозили в деревню, вымачивали, после сушили в бане. Баня топилась жарко, «по-чёрному», дым выходил в дверь, трубы не было, снопиками заполняли баню и закрывали дверь. Иногда бани со льном сгорали полностью. После сушки, тут же у бани, лён мяли, обмолачивали вначале на пологе, отвеивали семена, а соломку мяли на деревянных и металлических шестерёнчатого типа мялках. Две шестерни длиною не меньше метра при вращении входили в зацепление, а между ними пропускался снопик льна, костра мелко раскрашивалась, ломалась, а после лён «трепали». Ручным «трепалом» выбивали костру, принцип деревянной мялки тот же, ломать стебелек, только посредством вертикальной подвижной деки с рукояткой, между двух таких же, закреплённых неподвижно.

После «трёпки» чесали на частых металлических щетках, доводили куделю на щётках из щетины, когда она становилась мелко расчесанной, мягкой как светло-русые косы, пряли, а отрепи, т.е. второй сорт, употребляли для набивки хомутин, при катке срубов отрепи применялись вместо мха. Куделю связывали в «горсти», хранили до зимы, при наступлении холодов, заканчивали полевые работы, приступали к прядильным делам. Пряли кудельку вручную на тонкую нить. Для дратвы, для основы на полотно, на прялке изготовляли более толстую нить, которая шла для верёвок, канатов. Вытканные холстяные полосы расстилали на солнце для отбеливания. Вымачивали в воде, катали катками, сшивали в полога, шили штаны и рубахи, красили, вышивали, износу не было. В таком холстяном одеянии, зацепившись за кол или сучек, не сорвёшься, будешь висеть долго, пока не снимут.

Семена сортировали, веяли, давили масло, получалось янтарное, вкусное, ароматное, только для блинов. Можно было использовать для изготовления олифы и для разбавления художественных красок при написании картин на холстине.

Колхоз сдавал семена государству все, оставались только для посева в следующем году. Вот такой ленок ежегодно цвёл и радовал людей своей нежной голубизной у «Кутыряцкого колодца».

Лён мяли, трепали, чесали. Спряли, подготовили пряжу, теперь надо ткать полотно. Полотно ткали на «Кроснах» – ткацких станках, которые устанавливались в переднем углу избы или посередине, где больше света, то есть в «красный угол», наверное, поэтому и «Кросна». Иногда наши земляки так извернут иное слово на свой лад, так и в век не докопаться до истины. Например, название австралийского животного кенгуру в Булзях превратилось в Гонгурея, и было прилеплено мужику с длинными ногами, догонявшему зайца. Или журавль звучит в Булзях, как жарафь-мужик с длинным горбатым носом и так далее.

Состоит ткацкий станок «Кросна» из деревянной рамы (у него все деревянное), на раме впереди и сзади крепятся два вращающихся вала, на одном пряжа (основа), на другом – заднем, наматывается готовое изделие - половик, полотно, что задумано. Под ногами педали, к которым подходят ниточки, соединенные с основой через одну к одной педали и через одну нитку к другой. Пропуская челнок со шпулькой, ткач или ткачиха меняет половины основы местами, верх-низ, и перехлестывает нить - заполнитель, а берда, подвешенные на рычажках вверху, сбивают нить плотно в полотно, и так нитка за ниткой. Бердо изготовлено из тоненьких планочек, установленных на ребро, пропуская каждую нить основы между планок, уплотняет изделие, а в это время меняется место положения половины основы (через одну) верх-низ, и снова челнок пролетает, оставляя нить - наполнитель.

Так мало-помалу и подходит время вал поворачивать, готовый половик накручивать и настолько же отпустить основу на переднем валу. Все это ткачиха выполняет сидя, не вставая, не тратя времени. Станок удобен, прост в обслуживании, и если за ним смекалистая мастерица, так и семья одета в новые рубахи и штаны, полотенца новые и половики красивые узорные, полога и мешки под зерно. Всё крестьяне делали сами, покупать было не на что, где деньги взять.

Дом. Стоят дома вдоль деревенской улицы, смотрят окнами на свет Божий. Хочешь, суди, а хочешь, нет, о том, кто тут живёт за этими окнами или жил когда-то. А окна могут рассказать о многом, так как они и лицом-то похожи на хозяина.

Вот дом на фотографии с капитальными кирпичными воротами, и с их продолжением, обезглавленным амбаром. Строился дом после великого пожара, когда выгорело все село. Сгорело все, что могло сгореть.

Прежде на этом месте стоял деревянный пятистенник, принадлежал он богатому крестьянину, Попову Тимофею Яковлевичу, имевшему доброе подворье, несколько десятков лошадей да коров, постоянных работников и более двухсот десятин пашни. Жил в повседневных заботах, долго наживал добро, а вот сгорел в одно мгновение, только и успел схватить заветный ларец. Всё ждал, сидя на сундучке у озерка, и спрашивал: «Ну что, догорело уже всё'?».

Пожар был велик, стояла сушь, июль, заготовлено сено, на гумнах многолетней соломы накопилось у каждого двора. Крыши сараев покрыты соломой, и ветер нёс горящие смерчи от двора ко двору, перекидывал через улицы. Тушить, не потушить ручными помпами и конными упряжками с деревянными бочками на телегах. В селе выгорело не менее пятисот домов. И стали отстраиваться мужики, кто во что горазд. У кого были денежки, строили добротные кирпичные дома, под железо подводили постройки, а кто не имел за душой ничего, брали ссуды, да не велики они оказались, или шли, собирая «на погорелое место», по окрестным сёлам, и потому в основном, улицы отстроены двух или трехоконными избами, редко пятистенниками.

Тимофей Яковлевич принялся строить дом из кирпича. А прежде он пошел пешком в село Багаряк. Спустя неделю потянулись с той стороны подводы с кирпичом, гранитными плитами, известью, кровельным и поковочным железом. Прибыли мастера, и началась стройка. Дом сложили из кирпича на известковом растворе, поставили высоко, порог углубили всего лишь на полметра, а фундаментные стены двухметровой толщины, стены дома метровые, пустотные, пустоты заложены остатками сгоревшего пятистенка (уголь, головешки, опилки, песок) для тепла, несущие углы выполнены. Двор замостили гранитными плитами. Внутри дома передняя комната, горница и середа (кухня), по стенам лавки в четверть толщиной, над головой полати, русская печь и печь «голландка» в металлическом кожухе, взятом под чёрный лак, сени, продуктовый чулан, с кованной решеткой в окне и такими же дверями, крыльцо кирпичное с резными перилами и гранитными ступенями. На другой половине двора поставили деревянный пятистенок на шесть окон для дочери Тимофея Яковлевича, которая к тому времени вышла замуж за работника-однофамильца Попова Артемия. Дома соединили хлебными амбарами, сложили погреба с каменными сводами. На фасаде дома выложили портик с башенками по углам, опустили водосточные трубы. Ничего этого теперь нет, так как дом перекрыт шифером (для шиферной крыши ни портики, ни трубы не нужны), вода дождевая стекает по желобкам и ветром прибивается к стенам, разрушая кирпич. За амбарами конюшни, загоны. В углу двора добротная деревянная изба - людская. Зерновыми Тимофей Яковлевич засевал полтораста десятин, работников пол - улицы, хлеб брали в долг, под отработку, и коней. Жить бы да жить Тимофею Яковлевичу и добро наживать.

В жаркий полдень пришёл он с поля, посевы смотрел, напился холодного, из погреба принесённого, квасу, лёг отдыхать и больше не встал. Воспаление лёгких тогда не лечили, и прожил на свете Тимофей Яковлевич всего сорок лет с небольшим. Хозяйничать стал Артемий, хозяйство не уронил, держал так же, как и при тесте, но заполыхала Гражданская война, ушли мужики-работники, захирело хозяйство. А тут НЭП подвалил, воспрянул духом предприимчивый хозяин, завел сепаратор, вначале пропускал молоко от своих коров, а после со всей улицы несли с расчетом под десятый удой. Подновил Артемий сельскохозяйственный инвентарь, лобогрейку и сортировку приобрел, занялся хлебной оптовой торговлей, разбогател.

А на дворе уже 1929 год, всеобщая коллективизация. Растрясли, раскулачили Артемия и отправили с бабами на реку Ишим. Разрешили взять с собою только и добра, что на себе, да хлеба на первое время. Старуха умудрилась на себя натянуть до десятка юбок и сарафанов, а сверху тулуп, но пролетариат усмотрел и прямо на снегу экспроприировал с бабки все юбки и сарафаны. Ушёл печальный обоз со слезами да женским воем безвозвратно, оставив дома, дворы, скот, имущество, нажитое в нелегком труде, скопленное и сбережённое крестьянской душой. В 1955 году прибыл молодой человек в среднюю школу, с ромбиком на лацкане и направлением в кармане, на должность преподавателя физкультуры, по фамилии Попов по отчеству Артемьевич. В разговоре выяснилось, что предки жили в Булзях, а он родился в Сибири в 1930 году. Закончил, Омский юридический институт, но юристом, почему-то не дали работать, пришлось заняться преподавательской работой, так как имел первый разряд по лыжам. Работал не долго, куда-то уехал или ушёл на лыжах, никто не знает.

А дом не остался беспризорным, организовали правление колхоза им.СМ.Кирова и тут же полеводческую бригаду. Много было припасено сбруи и колёс, варавины и поделок, телег и инвентаря мелкого, поставили бригадиром самого бедного, пребедного мужика. «Чирок» по уличному прозвищу. Он и до колхоза замерзал на своей печи в рваном полушубке, а тут такое богатство-власть над себе подобными, и «пошла гулять деревня!». Было спущено, пропито, много добра, в том числе сбруя и упряжь, и в последствии докатились до варавинных гужей и верёвочных вожжей, да спохватились, что не гоже так хозяйствовать, сняли Чирка с бригадиров.

В горнице дома разместилась бухгалтерия, передняя служила для собраний и совещаний, и был отгорожен кабинет председателю. Амбары и склады первые годы служили для колхоза, но время шло, постройки ветшали, на ремонт денег в колхозе не оказалось, потекли крыши, в подвал умудрились свалить две машины негашеной извести и залить водой, загасили до потолка, да так и бросили на долгие годы. Колхозы укрупнили, правление перенесли в центр села, с вывеской «колхоз Победа». Дом заняли под промтоварный магазин, не долго торговала потребкооперация, пока не было дождей. Пошли дожди, и потекла крыша. Денег на ремонт не оказалось и у торговых работников, свернули торговлю.

Но не пустовать же производственным площадям, благо, что влага поступает через потолок, приспособились выращивать гидропонику для цыплят. И пошла зелёная витаминная подкормка, хорошо пошла! Но рухнул потолок и провалился пол вместе с гидропоникой. Ничейный стал дом. Обветшал, зарос чертополохом, репейником, крапивой да коноплей, плиты гранитные разломаны машинами, амбары разобраны на дрова, да на строительные нужды. Но видно не судьба погибнуть дому, восстановили, надели крышу из шифера, отремонтировали полы и потолки, подвели воду и тепло, побелили, покрасили, посадили тополя и березы под окнами, и ожил дом. В 2012 году отпразднует он свое столетие.

Каменная избушка. «Каменная избушка» – это центр, сюда сходятся три дороги: Антоновская (когда-то Карабольская), и Кутыряцкая делает поворот к «Каменной избушке», под прямым углом за сто пятьдесят – двести метров. В этом берёзовом лесу, хозяин которого остался неизвестен, была построена каменная изба полууглублённого типа, стены из дикого камня, без штукатурки, два окна, одно на восток, другое на юг, двери на западную сторону, а на пашню смотрели окна. Когда пришлось увидеть эту легендарную избушку, на ней уж не было крыши, окон, полов и дверей, только стены. Служила она нефтебазой – закатывали туда бочки с керосином, солидолом, нигролом, а теперь и следов не осталось от неё.

В период колхозно-совхозного хозяйствования на земле на этой пустоши был организован показательный полевой стан. Полевой вагон с местами для отдыха, столовая с кухней и верандой, домик, рубленный из бревен для сторожа, пробита артезианская скважина глубиной более семидесяти метров, оборудован стенд с «Доской показателей» выработки агрегатов, натянута шпалера, с номерами тракторов, каждый знал своё место в строю во время пересменок. В период наибольшего взлета и развития растениеводства в совхозе здесь находилась (дислоцировалась) тракторно-полеводческая бригада Булзинского отделения, в которой личного механизаторского состава насчитывалось около сорока человек, пятнадцать единиц тракторов, двенадцать зерновых комбайнов. Закрепленная площадь пашни три тысячи пятьсот гектаров. Наивысшая урожайность получена в размере двадцати одного центнера зерна с гектара в 1966 году, больше таких урожайных лет с того времени не было. В 1972 году урожайность силосных (кукурузы, зеленой массы) была получена в размере шестисот сорока центнеров с гектара с площади более трехсот га, больше такой урожайности силосных не получали.

В период перестройки 1991-1999 гг. подведена высоковольтная электролиния, поставлена ТП и построен омшаник, для зимовки пчёл. Пчёлы были погублены из-за недосмотра, омшаник разобрали, постройки бригадные развезли, вагон сгорел, теперь только следы остались от былой цивилизации. Останавливаются иногда тут комбайны да тракторы на ночёвку или обед. Единицы их теперь, сокращается наличие техники в хозяйстве, сокращается и обрабатываемая пашня.

Картофель – второй хлеб. Цвёл картофель в полную силу. Белые, розовые, фиолетовые кисти горделиво возвышались над зелёной листовой поверхностью. Набегал тёплый приветливый ветерок. Шмель тщетно пытался добыть нектар на картофельном цветке и, не найдя его, недовольно гудел, улетая.

Чтобы картошка выросла крупная, крахмалистая, рассыпчатая, её надо не менее двух раз прополоть и окучить. Убрать все настырно разрастающиеся осоты с их колючими листьями и стеблями, обрывающимися у самой земли, марь белую да лебеду-лебёдушку, дающую многие тысячи глянцевито-чёрненьких, кругленьких, гладко-скользких семян, способных засыпать весь огород. Лебеда и в жару остаётся прохладной, с мягкими стеблями и крахмалисто опудренными листьями – соцветиями, а корни такие разветвлённые, мочковатые, удерживающие большущий земляной ком. Щирица обыкновенная, или просто щирей, жирными красновато-розовыми стеблями и колючими «султанами» может заполонить весь огород.

А берёзка – вьюнок не заметно, исподтишка подрастает и крепнет в центре куста картофельного, исподволь обвивая его своим крутящимся стебельком, а потом как распустится и в один – два дня расстелится и зацветёт бело-розовыми колокольчиками, а в земле корневищ в несколько раз больше, чем на поверхности побегов. А звездчатка, наша мокрица – трава, прославленная за свою целебность, так закудрявится после первого дождичка и пойдёт, пойдёт цвести до самых холодов, застилая сплошным ковром всю огромную поверхность вместе с ботвою картофельной. И приходится во время уборки отыскивать картофельные гнёзда в зарослях с великим вниманием и усилием. Тут и пырей, и лисохвост-просянка и множество, множество других видов и подвидов, всех и не перечислить, отвоёвывают место под солнцем, упорно сопротивляются, цепляются за жизнь, стремятся оставить семена – потомство. И они правы по-своему: живут они тут давно, а картофель приехал откуда-то из-за океана, всего, может быть, триста лет назад. Здесь он чужак, пришелец, и если ему не помочь выжить, то в один момент он будет задавлен «аборигенами» и уничтожен как вид. Сам выродится за одно лето, превратится в своего дикого предка.

Но в то же время без картошки не прожить, – второй хлеб, если не первый в колхозе, так как хлеба почти не дают, не смотря на то, что мамка каждый день работает в поле допоздна. Дома ей заниматься огородом совсем нет времени, и ложится эта забота – работа на ещё совсем неокрепшие плечи подрастающего сынишки Сашки. У него своя тяпка, он её точит каждое утро и идёт сражаться в картофельные заросли с врагами колючими, вьющимися, уцепившимися за землю. А земля тверда, как камень, клёклая, без единой капельки влаги. Тяпка монотонно поднимается и опускается со звоном и скрежетом, ударяясь о чёрствую землю. Сорняки выглядывают из-под развесистых картофельных кустов, насмешливо, с издёвкой увёртываются, прячутся от тяпки, и сколько их не бей, не становится меньше. Они давят своей многочисленностью, наступая толпами, как татарские полчища, идут и идут, и нет им конца и края.

Вот уж солнце поднялось выше тополя, а в тополе прохлада, мягко шумят, играют на ветерке листья. На одну минуточку, ненадолго решает Шурка влезть на тополь, отдохнуть, сделать из молодого побега свисток и посвистеть с высоты. Так он и поступает, только захотеть! Он уже на вершине, и свисток готов, и полились призывные трели с высоты, долетая до речки, где друзья -товарищи уже, наверное, искупавшиеся по нескольку раз. Так туда хочется полежать вместе со всеми на тёплом бережке. Но надо слезать с тополя, надо браться за тяпку, борьба с «татарскими ратями» предстоит долгая и упорная. Солнце палит и палит, а в конце огорода широкая межа, заросшая степным разнотравьем, буйно цветущим. Тут гвоздички и клевер розовый и белый стелющийся, жабрей по кромке поляны и костры, тысячелистник, спорыш, подорожник, голубые, как небушко, незабудки. Лютики, блестящие лепестки которых словно мёдом покрытые. Эспарцеты и щучка полосатая, и мятлика раскачиваются под волнами движущегося воздуха. Внизу кузнечики большие и маленькие, с красными ножками и жёлтыми боками, есть и сплошь зелёные с «саблями» сзади. А вверху стрекозы с глазищами изумрудно-серыми и бабочки. Бабочки голубые, коричневые, красные с изумительными разводами на крыльях. И такая теплынь, и такое умиротворение, и такая в траве музыка!

Тут идёт своя жизнь, и никому из них не нужна эта картошка, и Щурке она не нужна. Он лёг в траву и заворожено смотрит на весь этот окружающий мир и засыпает. Спит Сашка, а кузнечики играют на своих скрипках, а стрекозы взвиваются высоко, высоко в облака и влекут его за собою ввысь к солнышку и синему небу.

Бельчонок. Прозрачная тишина. В вершинах высоких сосен полно света, тёплого и мягкого. Так привольно дышалось воздухом, настоянном на хвойном аромате. И так легко и весело прыгалось по разлапистым сосновым веткам, после каждого прикосновения к которым мелким серебром сыпался искристый снег.

Кругом ни души. Только изредка пела синица, да потенькивал поползень, старательно выискивая добычу в трещинах коры старых берез, да рано утром, ещё до рассвета, прошли, размашисто шагая, на своих сильных высоких ногах лоси. И снова тишина и уют, и розовость тёплого солнечного утра.

Но вот где-то у опушки заурчала мотором машина, наполняя все вокруг шумом и треском, извергая отвратительный, непонятный и никогда неслышимый ранее запах не полностью сгоревшего бензина и масла. Громко хлопнули дверцы кабинки, на которых белой эмалью выведены слова из угловатых букв «Охрана природы», и вышли два человека. На шапке одного из них, у которого было широкое красное лицо с перекошенным почему-то ртом и тяжелым взглядом, блестела эмблема, изображающая венец из оленьих рогов и два перекрещенных ружья – «Не стрелять, беречь всё живое от истребления», – наверное, так надо понимать символику этой мирной эмблемы? Быстро передвигаясь от дерева к дереву, пришельцы стали стучать по стволам деревьев. «Что это за существа? Что им здесь нужно? Зачем они пожаловали в столь благодатный уголок лесного массива, нарушив тишину, привычные запахи и ароматы?» – любопытству бельчонка не было предела.

Пробежав по самой длинной сосновой ветке, которая нависала над поляной, он стал наблюдать за невидимыми существами и цокать на них, как это делала мать, когда сердилась на непрошеную гостью-сороку, проживавшую в соседних кустарниках и часто навещавшую беличью семью, выглядывая, нельзя ли чем поживиться. Он, так же как и мать, встал на задние лапки, подпрыгнул, распушил хвост, всем своим видом выказывая протест тем, кто незвано явился в его владения.

Но вот тот, у которого была шапка с эмблемой и перекошенный рот, поднял ружье, широко расставив кривоватые толстые ноги. Чёрный глазок стал приближаться, закрывая весь мир. Мгновение - и из него с яростным громом вырвался огонь, дым, грохот и удар, оборвавший всё на свете, что было в жизни маленького существа.

Серо-голубым пушистым комочком падал бельчонок, задевая и на доли секунды задерживаясь на широких ветках, которые ещё недавно так надёжно спасали его на протяжении всей его короткой жизни. Наконец, он упал к ногам безжалостного стрелка на истоптанный, жесткий и холодный снег. В вершинах сосен шумел и резвился ветер, раскачивались деревья, невдалеке шептались камыши, монотонно склоняя метелки и вычерчивая ими по снегу едва заметные радиальные линии. Лес продолжал жить своей привычной жизнью, не признавая и не соглашаясь с любой потерей, способный вынести и выпестовать за свою историю достаточно животного мира. Бесчисленное множество видов трав и разнолесья – так он могуч и силен, так непоколебим в своем величии. Но...не способен он уберечь себя от браконьера-охранника природы, прикрывающегося законом, эмблемой и бесконтрольностью в действиях по отношению к лесу, от ничтожной спички, гусеницы-шелкопряда, жука-короеда, мужика с топором и трактором. Как он могуч и богат, так и беззащитен, потому доступен каждому: злому и доброму, жадному.

Лось. Тяжело и надсадно дыша, он бежал по размокшей пахоте, стараясь не отставать от впереди бегущего друга. Ноги глубоко вязли в густой и жесткой глинистой почве, потому так медленно приближалась спасительная опушка леса. Но вот когда до кромки кустарника оставалось так немного, раздался страшный грохот, и правый бок обожгло нестерпимой болью, от которой он споткнулся, но, собрав силы, продолжил бег. Вот и лес. Спасение и воля. Лес такой родной и близкий, где знакома каждая полянка, где так спокойно и привольно жилось до этого пасмурного страшного дня. Товарищ уходил всё дальше, а тяжесть и боль в боку все усиливались, нестерпимо жгло внутри, в глазах темнело, воздуха не хватало. Ослабев, он лёг. Вытянув ноги и откинув назад голову, стараясь собраться с силами, чтобы встать и уйти подальше от этого страшного грохота, причинившего боль.

Встать уже сил не было, была только сильная слабость во всём могучем теле, под боком на желтых листьях скопилась и студенисто темнела кровь. В голове проносились солнечные весенние дни, когда на слабеньких длинных ножках, дрожа всем телом, он сделал первые осторожные шаги, следуя за матерью по отмякшему, тёплому весеннему снегу. Проносились картины привольного лета, обилие кормов в росистых лесах, разливистый отзвук кукушки, хмельные осенние свадьбы. В вершинах мягко шумел октябрьский ветер, моросил мелкий дождь, холодил стекленеющие глаза. Над поляной кружили вездесущие вороны. Одна, самая смелая, круто взмыв, опустилась невдалеке от коченеющего великана, предвкушая долгое и обильное пирование на мертвечине.

За окунями. Озеро Кажакуль под Сороковкой. Февраль - последний месяц зимы, но мороз, особенно ночью, лютует по-прежнему, заковал водоёмы, заледянил деревья, заткал узорной непроглядной тканью окна. Ртутный столбик термометра в ночные часы падает до минус тридцати градусов, а днём, когда солнце поднимается над вершинами деревьев, когда с подветренной стороны над крышами начинает дымиться едва заметный тонкий парок, когда воробьи затевают уж совсем не зимнюю возню за наличниками окон, февраль - бокогрей оправдывает своё название.

И вот в одно ясное, морозное февральское утро выходного дня мы с приятелем отправились на рыбалку. Кто знаком с этим видом отдыха, с подледным ловом рыбы, тот поймет нас. Никакой мороз, никакие другие капризы погоды не остановят заядлого рыболова, а если так, то отправимся вместе с нами на дальнее лесное озеро за крупными окунями.

Часовая стрелка едва подходила к восьми, а мы уже были на месте. Преодолев изрядное расстояние по снежной целине, разогревшись от трудной ходьбы, не чувствуя мороза, сбросив стеснявшую движения верхнюю одежду, мы принялись сверлить лунки в толстенном льду. Лёд в эту зиму выдался ядрёным. Проделав по несколько лунок и подкормив мормышем, мы уселись на ящики покурить.

На востоке разгоралась заря, она ширилась по всему горизонту бледновато-розовым светом. На её фоне четко вырисовывались дальние разлапистые сосны-великаны, окаймлявшие невысокие холмы, разбросанные по берегу озера. И вот из-за холмов и сосен показалось ярко-красное светило, вначале – медленно, а потом всё быстрее и быстрее появляясь во свей своей огромности над кромкой земли, окрашивая лес и снег, нас и всё вокруг в нежно-розовый сказочный свет. Чудо длилось недолго, через минуту-другую солнце оторвалось от горизонта, уменьшилось в размерах и превратилось из ярко-красного в огненно-сияющее, повествуя о наступлении нового дня и начиная свое извечное движение по высокому небосводу.

Мой напарник уже приступил к рыбалке, и первый полосатый озёрный великан затрепыхался на снегу, быстро успокаиваясь от охватившего его белого морозного налета. «Каков красавец!» – восхищается приятель, почему-то, делая ударение в слове красавец, на последней гласной. Я с завистью смотрю на первый трофей, но меня пока рыбацкое счастье обходит стороной. Часам к одиннадцати каждый из нас имел на своём счету по нескольку десятков крупных, увесистых, жирных окуней и вполне не терял надежду на продление удачи.

Но вот от дальнего противоположного берега послышались мелодичные звуки, там где-то, как мы смутно представляли, находилось какое-то большое военное поселение. Это были звуки медного певучего колокольчика, а из морозной дымки вылетела тройка, настоящая гоголевская тройка, а может и не гоголевская – мы не успели пока рассмотреть, так как ни седока, ни бороды не было видно. Но тем не менее, рука в огромной рукавице маячила куда ехать, а кучер направлял лошадей в нашу сторону. Лихо развернувшись, праздничный выезд остановился в нескольких метрах от нас. Лошади исходили паром, коренник всхрапывал, выгибал шею, взбивал ногой снег, пристяжные порывались в стороны, встряхивались. При этом ярко переливалась на солнце радужными блёстками дорогая, добротная сбруя, да позванивали колокольцы под дугой коренника и ширкунцы на гайтанах пристяжных. С отводок кошевки спрыгнули двое солдат с подвязанными шапками и поднятыми воротниками полушубков. Солдат-возница сидел на облучке и туго натягивал вожжи, сдерживая разгоряченных лошадей, а те двое быстро развернули огромный тулуп, из которого появился генерал. Я не оговорился, настоящий генерал: в папахе с красным верхом, меховой куртке, таких же шароварах с лампасами, белых фетровых бурках, отделанных красной кожей. Окинув нас мимолетным взглядом и долго рассматривая окуней, он показал своим помощникам, где намеревается ловить рыбу, двинувшись к намеченному месту. Солдаты быстро расчистили снег, в два бура проделали несколько лунок, отчерпали лед, потрусив какой-то нам неведомой приманкой.

Пока они занимались подготовительными работами, генерал всё стоял и смотрел на наших окуней и, наверное, не один раз их пересчитал. Тем временем около одной из лунок был поставлен раскладной стул и такой же стол, рыболов удобно разместился на сидении, принял из рук помощника удочку с насаженной приманкой и принялся за ужение.

Возница извлек из кошевки попоны и стал укрывать лошадей. А его товарищи принялись сервировать стол, на котором появились бутылки с красивейшими этикетками, судя по которым, наверное, с дорогим вином - плохого вина генерал пить не будет, складной походный стаканчик, объёмные банки, наверное, с консервами и много другой еды, которой хватило бы на несколько человек. Зашипела портативная газовая плитка, затрещала, защелкала глазунья, немедленно услужливо поданная на стол весьма поднаторевшим в своём деле поваром, и началась трапеза. Опоражнивался складной объёмистый стаканчик, бесследно исчезали закуски, готовились новые и «ужение» продолжалось. К этому времени мороз не на шутку добрался до фетровых бурок, которые пришлось обернуть одеялом. Менялись лунки одна за другой, но ни один разбойник-окунь не хотел брать.

После выпитого и съеденного генерал крепился на морозе, но спустя час потребовал тулуп. Накинув его на плечи, более чем усердно принялся за ловлю окуней, но они, будь неладны, не брали, не брали и только. Бесплодная рыбалка подходила к концу.

Из-за этих непонятливых и непочтительных окуней нам было неловко около своих лунок с богатым уловом. Мы старались не встречаться с суровым взглядом соседа и делали вид, что как будто ничего не замечаем, и всё идёт как надо. А сами в душе молили: «Ну, хоть бы один, хоть маленький завалящийся окунек поймайся!» А то, как же быть-то, такая проделана работа, и не единой рыбки! «Дело не в рыбе, – скажете Вы, – а в отдыхе, в процессе». Всё правильно, но ведь отдых был направлен на то, чтобы поймать окуня, а он не ловился. Но вот, видно, всё это наскучило великому рыболову, он бросил удочку на лёд, поднялся на ноги, скинул с плеч тулуп, вышагнул из одеяла, потянулся и плавно направился к кошевке, всем своим видом игнорируя наше присутствие на озере.

Все принадлежности богатой рыбалки были быстро собраны и уложены, на снегу осталась пустая тара и всевозможные упаковки от дорогих кушаний. Генерал утонул в тулупах, помощники вскочили на отводки, ухватившись за спинку саней. Настоявшиеся лошади круто взяли с места, и тройка полетела туда, откуда появилась, только мелодичный звон колокольчиков еще долго доносился из морозной дымки, скрывшей неудачливого рыболова. Друг произнеся: «Ух ты, вот живут люди!» – закурил и долго улыбался чему-то своему. Чему именно, мне было понятно без слов. Это же генерал!

Мороз, не ослабев в полдень, крепчал. И нам надо было собираться в обратный путь. Уложив немудреную, но надёжную рыболовную снасть и богатый улов, мы отправились к гремевшей вдали автостраде. Там нас подобрал попутный автобус, в его тепле мы разомлели с мороза. Уставшие и голодные, но бесконечно довольные прошедшим выходным днем, мы сидели и улыбались, поглядывая за окно, где начинали сгущаться вечерние сумерки.

Алкины камни. Давным-давно, когда в лесах ещё было много зверей, в озёрах – рыбы, а в поле -птицы, когда не гремели поезда по железным дорогам, проложенным по горным распадкам, не слышались за десятки верст взрывы добытчиков земных недр, когда люди, жившие на Ильменях, основным занятием имели выгонку смолы да сбор мёда, дранье липы для изготовления лаптей, когда из бересты да дерева изготавливали домашнюю утварь, выжигали уголь, а иные в земле ковырялись, добывая камень, произошла эта история.

Жил в стороне от этих людей, в своей сторожке, лесник по имени Ермил со своей женой и дочерью по имени Алка. Не велика была Алка, но бесстрашна: одна уходила в глухой лес, собирала грибы да ягоды, слушала пение птиц и радовалась тёплому ласковому солнышку, сгонявшему с травы и веток деревьев утреннюю холодную росу и заполнявшему всё вокруг живым светом.

Где бы, в каком уголке леса не находилась Алка, она обязательно забегала на свою весёлую полянку, окаймлённую красными камнями, где перегревшаяся к полудню земляника источала чарующий аромат, где в зарослях малинника было так много крупных красных ягод-корзиночек. Но больше всего влекли Алку на эту полянку красные камни, которые защищали полянку от ветра-сквозняка, создавая уют и тепло в этом лесном уголке. Эти огромные глыбы красного гранита, словно умелой рукой каменщика были уложены в стену. Тепло было на полянке, сытно и весело, лукошко никогда не оставалось пустым после посещения этого благодатного места.

Однажды, собирая ягоды и напевая весёлую песенку о лесной красоте да привольном житье, Алка и не заметила, как к ней под ноги выкатились два маленьких пушистых шарика-медвежонка. Им хотелось играть с нею, и ей эти живые забавные игрушки тоже понравились. Началась игра молодой девушки и двух малюсеньких медвежат: они кувыркались через голову, гонялись друг за другом, чудно барахтались. За всем этим из зарослей малинника строго следили глаза матери-медведицы, но видно, чуяло материнское сердце, что этот человек не причинит зла ее детенышам.

Вволю наигравшись, нагонявшись друг за другом, медвежата убежали к матери, а Алка отправилась домой сегодня без ягод и грибов, но счастливая и радостная от встречи с интересными четвероногими друзьями.

Дружба завязалась крепкая, медведи ежедневно приходили на полянку и сидели в ожидании Алки. Она не заставляла себя долго ждать, прибегала к ним, и вновь на поляне начиналась игра, доставлявшая всем её участникам большое удовольствие. Шло время. С наступлением зимы медведи завалились в берлогу, а весной вновь появились на поляне с красивыми красными камнями. Пролетело короткое лето, и опять повеяло холодом. Пришло время разлуки друзей. И так прошел еще один год. Медведи заматерели, а Алка из девочки-подростка превратилась в стройную красавицу невесту, но игры все продолжались с таким же желанием и наслаждением. Звери не обижали Алку, они были послушны, миролюбивы и забавны, как дети. Алка любила их. Они без слов понимали друг друга и, если уставали от беготни и барахтанья, укладывались на мягкую густую траву к тёплым камням и подолгу нежились на солнышке.

Но вот однажды, когда лето уже клонилось к своему исходу, в избушку лесника нагрянул важный вельможа со свитою, с оружием и егерем с целью развлечься на медвежьей охоте. Алка поняла намерение гостей. Егерь безошибочно вывел охотников к поляне, так как давно прознал про дружбу лесниковой дочери с медведями. Он хотел выслужиться и угодить важному сановнику, показать хорошее знание леса и предвкушал получить награду.

Острый слух Алки уловил привычный щелчок взводимого курка, она в один миг бросилась к ближе стоявшему медведю и заслонила его собой. Раздался выстрел, Алка замертво упала. А медведи скрылись в чаще.

Схоронили лесник с женою свою единственную и любимую дочь Алку тут же, на поляне у красной каменной стены. Долго горевали родители, до самой своей смерти, которая подступила к ним вдвое быстрее с гибелью единственного дитя. А медведи всё приходили и приходили к могилке, подолгу сидели. Всё ждали и ждали, когда придёт их весёлая подружка и будет с ними играть. Но она не приходила. Наступала ночь. И медведи покидали поляну. И по сей день на закате солнца в ярких лучах горят рубинами камни, обагренные горячей молодой кровью, прозванные в народе «Алкиными».

Ю.С. Попов

c. Булзи. Январь 2011 г.

Зима